Будущий посол США в Евросоюзе Тед Мэллок в интервью ВВС провозгласил «смерть» евро в ближайшие полтора года. Администрация нового Президента США не видит будущего ни в ЕС, ни в любых других наднациональных структурах. «Лично я не уверен, что на свете будет существовать Европейский союз, с которым можно было бы проводить торговые переговоры», - сказал он. «Судьба меня предопределила в моей дипломатической карьере быть одним из инструментов развала СССР, теперь она будет использовать меня для развала ЕС. Я думаю, Дональд Трамп настроен резко негативно по отношению к наднациональным организациям. Он предпочитает двусторонние отношения с независимыми странами», – заявил Мэллок.

Евросоюз и СССР

Сравнение сегодняшнего ЕС и Советского Союза на позднем этапе его существования не явля-ется попыткой игнорировать или скрывать весьма существенные разли-чия между ними.

В Европе уровень бла-госостояния граждан намного выше, чем был в СССР, что порождает определенный консерватизм в отношении институциональных изменений.

У Советского Союза был внешний враг, идеологический и фактический, ему приходилось бороться с враждебной сверхдержавой. Внешний вызов Евросоюза — это иммиграция, но гораздо эффективнее с ней может справиться именно Европейский союз, а не 28 (а в скором времени возможно, 27) отдельных национальных государств. К тому же, культурные среды Евросоюза и СССР тоже сильно разнятся. Но на фоне этих различий хрупкость и косность политики и экономики указывают на единственный, понастоящему важный локус сравнения.

Когда Советский Союз при Горбачеве наконец приступил к реализации масштабных реформ, система дала трещину и в конечном итоге – рухнула. Таким образом, один из самых амбициозных в современной истории экспериментов по радикальной политической реорганизации за семь лет довел супердержаву до полного распада.

Когда-нибудь Ев-ропейскому союзу тоже придется встать на путь реформ. Важнейший вопрос заключается в том, возможно ли в принципе реформировать Евросоюз и не распадется ли он в процессе этих реформ? Оптимизм по поводу Горбачева казался обоснованным. В Советском Союзе наконец появился лидер, осознававший причины экономического застоя и готовый противостоять им. Но существовали более глубокие противоречия Советского Союза, которые сделали программу реформ, намеченную Горбачевым, нереализуемой. Эти противоречия были заложены в самой основе советской системы, в ее утопической идеологии. Но на практике советское государство обрекли на гибель институциональные последствия, порожденные этой утопией. Миф о Великой пролетарской революции 1917 года прикрывал намного более прозаичную реальность — «государственный переворот, совершенный меньшинством на фоне всеобщей, в основном крестьянской, анархии.

Основателя ЕС Жана Монне едва ли можно сравнивать с Лениным, но нестыковки нарратива и реальной политики в Парижском договоре 1951 года были не менее резкими. Европейская интеграция началась 9 мая 1950 года, когда министр иностранных дел Франции Робер Шуман объявил, что Европейское объединение угля и стали (ЕОУС) было прежде всего способом сделать войну «не только немыслимой, но и невозможной материально».

Однако первые его институты представляли собой гораздо более прозаичную попытку создать интегрированный и управляемый рынок стали и угля для того, чтобы справиться с проблемой перепроизводства путем создания многонационального картеля. Это объединение породило сложную систему институтов, которые намного превосходили его собственные цели: высший совет, всеобщая ассамблея, суд, специальный совет министров (во главе с председателем) и консультативный комитет в лице представителей угольной и металлургической отрасли. Эти институты были предшественниками современного бюрократического лабиринта ЕС. В сфере международных отношений ЕС выступает как самый амбициозный и интересный эксперимент в области наднационального управления. Евросоюз представляет собой идеальный образец космополитического управления и пример для остального мира. Трансформация исторически враждующих национальных государств в сообщество безопасности, в котором война немыслима, выглядит переломным моментом в истории человечества, причем подтверждающим главное утверждение либеральных институциалистов о важности рациональности в политике. Идея о том, что гибкие, адаптивные реакции на политическую экономию глобализации могут быть разработаны в масштабе континента, заслуживает восхищения. Обозреватели расходятся во мнениях по поводу механизмов евроинтеграции: некоторые утверждают, что наднациональные институты нужны скорее для обычных межнациональных торговых сделок, как это видно на примере ВТО или Организации Объединенных Наций. Но если отбросить эти аргументы, то главным объяснением по-прежнему остается стабильность. По-этому мы скорее прочтем объяснения того, почему в других регионах (например, в Восточной Азии) должны следовать примеру Европейского союза, а не того, почему ЕС сам по себе может оказаться принципиально неустойчивым. Действительно, во многих аналитических работах на тему политики Евросоюза в названии или подзаголовке присутствует слово «кризис».

В отличие от Европейского союза, СССР на протяжении многих десятилетий являл пример великой державы. Самым значительным внешним вызовом стали войны в бывшей Югославии в конце 1990-х, когда реакция системы безопасности ЕС была слабой и непоследовательной. И что еще хуже, извинения за бездействие зачастую не имели реальных последствий, а были средством самоуспокоения. Морально разлагающий эффект этого бездействия многократно усилил тот факт, что всего через сорок лет после Холокоста на европейском континенте, в Сербии снова появились концлагеря и проводились этнические чистки. Евросоюз мог предотвратить эту войну. Но почему же он не стал предотвращать массовые убийства, тогда как именно в этом заключается главный смысл предупреждения войн?

Некоторые аналитики полагают, что моральным крахом европейского проекта является его неспособность реагировать на текущие события. Технократический процесс взял верх над смыслом и целью: в то время как европейцы были заняты проектом по созданию единой валюты, задачи прекращения геноцида на континенте пришлось решать американцам. Споры об оптимальных валютных зонах и механизмах кредитно-денежной политики подменили необходимую рефлексию по поводу югос-лавской катастрофы. Как будто призраки советской бюрократии, верховенство которой ознаменовало эпоху Брежнева в Советском Союзе, тихо перекочевали в Брюссель. С тех пор ничего существенно не изменилось.

Когда начался финансовый кризис 2008 года, а вместе с ним и вполне предсказуемый кризис евро, система вновь села на хвост логике неофункцио-нализма (см. ниже), взвалив основные административные расходы на нищую Грецию. Логичным шагом в сторону интеграции было создание фискального союза. Но этот вопрос никог-да серьезно не обсуждался, по крайней мере там, где должен был обсуждаться (в Берлине и в Париже).

На практике система ЕС отреагировала на кризис, поставив собственное институциональное выживание выше экономических потребностей и политических желаний собственных граждан. Губительная потеря легитимности в этот переломный момент — один из ответов на вопрос о причинах Брекзита: именно это, безусловно, видели и чувствовали те, кто за него голосовал. Если Брекзит и был отчасти голосованием против глобализации, то против именно такой глобализации, которую пытались создать институты Ев-росоюза, — а именно, мно-гочисленных преимуществ для богатых и расторопных, а также для нескольких структурных фондов, компенсирующих потери проигравших, и полного отсутствия иной цели, кроме движения вперед.

Евросоюз, как и все политические системы, в конечном счете, должен обеспечивать легитимность политических решений путем практических достижений. Но он не может сделать этого, не реформировав политические структуры, которые пока не в состоянии систематически производить назревшие политические действия. Однако изменить эти политические структуры невозможно без подрыва национальной автономии — а эта перспектива вряд ли получит поддержку у населения ЕС, поскольку такой шаг будет рассматриваться (и не без причин) как угроза демократии. Ирония европейской интеграции состоит в том, что эти противоречия были очевидны изначально.

Жан Монне и его последователи не были наивными мечтателями, они понимали, что европейский национализм никуда не денется, несмотря на уроки двух самых разрушительных мировых войн. Но в каком смысле европейская интеграция смогла выйти «за пределы национального государства», как гласит название классической книги Эрнеста Хааса? Логика интеграции, которую Хаас назвал «неофункционализмом», имела в своей основе технократические представления о том, как будет происходить управление экономически взаимозависимыми государствами.

Модель должна была работать следующим образом: европейская элита определяет политическую цель, которая преподносится европейской общественности как прогрессивный шаг в направлении экономической интеграции. Движение к цели порождает «сопутствующие эффекты», такие как осознанная необходимость следить за дальнейшими интеграционными шагами для того, чтобы достичь и закрепить обещанные экономические выгоды. Вместо прямых атак на национальный суверенитет можно было использовать призыв «идти дальше», т.е. следовать логике, которая уже была заложена предыдущими шагами, и подкрепить это конкретными экономическими стимулами, требующими непременно завершить то, что было начато. В действительности все экономисты, которые следили за созданием валютного союза и евро, предупреждали о внутренней нестабильности этого большого и разношерстного союза, так и не ставшего фискальным.

В 1997 году, до введения евро, Лауреат Нобелевской премии по экономике Милтон Фридман предсказал, что новая валюта не выдержит и первого экономического кризиса еврозоны. Но с точки зрения архитекторов еврозоны, в этом и была вся суть новой политики: технократическая тактика свершившегося факта в одной области (валютный союз) будет подталкивать в направлении дальнейшего следования по пути интеграции (в сторону фискального союза), что в свою очередь приведет к политической интеграции. Образно говоря, идея поставить валютную телегу перед политической лошадью была не ошибкой, а сознательным шагом.

Более амбициозные неофункционалисты считали, что, с течением времени, увеличение интенсивности кросснациональ-ных операций и «неизбежная» передача регулирующих полномочий наднациональным институтам будут способствовать рождению европейской идентичности, которая, в конце концов, вытеснит идентичность национальную. Но, как и бывает со всеми технократическими расчетами, эта передача полномочий никак не повлияла на идеологическую основу националистических настроений. Рождение новых идентичностей шло постепенно, неявно, через поступательное развитие разных институтов, таких как группы по интересам, отраслевые ассоциации и т.п., созданных в отдельных странах, но по общеевропейскому образцу.

Технократический инкрементализм (модель процесса принятия решения в правящей структуре, исходящая из того, что решения обычно плохо согласуются с реальной ситуацией: политики принимают решения, исходя не из идеальной умозрительной идеи, а из сиюминутной политической ситуации, оценивается или принимается во внимание лишь малая часть вероятных вариантов), экономическая рациональность, наднациональное управление, пользующееся преимуществами глобализованного мира, — все это должно было стать движущей силой европейской институциональной интеграции.

Неофункционализм выглядел способом уклониться от политических решений в надежде, что они без каких-либо про-блем будут приняты сами собой. К сожалению, то, что когда-то казалось блестящей политической стратегией, сегодня стало ахиллесовой пятой Европы. Оглядываясь назад, можно только удивляться, как далеко Европа продвинулась по пути, намеченному нео-функционализмом, прежде чем столкнулась с его ограничениями. Хотя отчетливый спад интеграционной динамики наметился уже давно. Провозглашенные в Торжественной декларации о Европейском союзе (1983) цели, состоящие в том, чтобы «сообща способствовать реальному продвижению к европейскому единству», основанному на социальной демократии, космополитизме и правах человека, звучат не столь привлекательно для нового поколения ев-ропейцев, которые считают, что Старый Свет сбился с траектории глобализации. Высокие экономические показатели могут скрыть институциональные неудачи — но на некоторое время, не навсегда.

Неофункционализм был элегантной идеей, но сегодня, в XXI веке, эта теория пятидесятилетней давности боль-ше не описывает политические процессы. Спустя несколько поколений после шока двух мировых войн европейцы больше не хотят обманываться иллюзией интеграции. Они ищут четких и осознанных решений и хотят открыто обсуждать все их последствия. И поэтому вероятнее всего «технократическое создание фактов на местах» теперь будет вызывать только недовольство и отторжение, когда элиты будут уверять, что следующий болезненный политический шаг на самом деле не политический, а якобы естественный и неизбежный результат того выбора, который они сами несколькими годами ранее сделали без достаточной общественной поддержки и одобрения. И это особенно возмущает тех, кто живет в «реально существующем» Евросоюзе, который (как и Советский Союз) не сумел постро-ить общество солидарности и процветания. Вместо этого европейская общественность видит, что Евросоюз выгоден разве что ведущим инвестиционным банкам (Сити: Центральный Лондон — самое богатое место в Европе) и брюссельским бюрократам (Брюссель занял третье место по уровню богатства), а для всех остальных это политически индифферентный разработчик норм и правил. Мы наблюдаем, как динамика неофунк-ционализма сделала зигзаг: ужесточение наднационального регулирования не способствует политической отзывчивости и интеграции. На первый взгляд все это не слишком похоже на историю Советского Союза, однако между ним и Евросоюзом есть фундаментальное сходство, не сулящее Европе ничего хорошего. Просто взглянув на факты, можно увидеть, что и ЕС, и Советский Союз были построены на телеологическом (телос — греч. цель) подходе к истории, который постулирует наличие единственно возможной конечной цели, в сторону которой должны стремиться время и события, и игнорирует то, как на самом деле живут и думают люди (утопизм). Утопические настроения были навсегда увековечены в официальной идеологии, которая упразднила частную собственность, рынок и создала «нового советского человека». Когда идеология потерпела поражение, осталась лишь застойная, косная бюрократия, цинично извлекавшая свою выгоду из неэффективной экономики.

Государство может какое-то время существовать в условиях такого рода цинизма, но не вечно. Все дело в том, что в политике нет ничего неизбежного. Притворяться, что это не так, — верная дорога к репрессиям или, в случае с Евросоюзом, к ответной реакции популизма. Неудивительно, что многие сторонники Брек-зита посчитали конфликт между элитой и народом непримиримым (непримиримость — самая характерная отличительная черта популизма). В конце концов, телеология больше похожа на религию, чем на систему политических цен-ностей, а Европа XXI века — это не то место, где любая религия может надолго сплотить людей.

Наталья ГОГИНОВА

Продолжение следует